![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
3apa3aНачало http://montrealex.livejournal.com/1233160.html
Сергей Михалков
Перед тем, как направиться в Россию, я отбросил миф о бесклассовом обществе, но я был изумлён, когда русские стали говорить о богатых коммунистах, даже о миллионерах. Вначале, когда два писателя спокойно упомянули о ком, то, что он «богат, как Михалков», я предположил, что Михалков был каким-то русским купцом из старых царских времён, сколотивший состояние на торговле мехами или солью. Но мне сказали, что этот Михалков, Сергей Владимирович, был коммунистом, чрезвычайно популярным детским писателем и литературным надзирателем и большой шишкой в Союзе писателей. Позже он стал одним из первых, призвавших выслать Александра Солженицына, а также сделал много других литературных заявлений.
Михаил Шолохов
Писатели сказали, и даже озвучили цифру состояния, что, как и Михаил Шолохов (автор «Тихого Дона»), да ещё, пожалуй, один-два писателя, Михалков легально заработал миллион рублей или близко к тому, от многочисленных переизданий своих книжек и благодаря щедрым премиям, которыми награждался за преданную службу. Они сказали, что у него два поместья в сельской местности, машина с водителем, хорошая квартира в городе, счёт в банке, и что он ведёт жизнь капиталиста. Более того, похоже, что из семьи там ничего не уходит.
Юлиан Семенов
Потому что у него два сына делают первые шаги в литературе, а его зять, Юлиан Семёнов, специализирующийся в написании шпионских романов и сценариев для телесериала, прославляющего КГБ (тайную полицию) только что за один присест заработал 100 000 рублей*.
*100 рублей официально равняются 133 000 долларов. Я избегаю тенденциозных сравнений покупательной способности рубля (поскольку на чёрном рынке он стоит около 30 центов). Я также игнорирую колебания официального обменного курса между 1971 и 1974 годом и использую среднюю цифру, то есть 1 рубль = $1.33.
Начало
http://montrealex.livejournal.com/1233160.html
Несмотря на Михалковых, я понял, что деньги в России являются плохим мерилом. Я подробно расспрашивал переводчиков в своём бюро, посещал фабрики и заводил разговоры в ресторанах о том. Сколько они получают, сколько тратят на еду и жильё, что стоит купить машину, и старался сравнить уровни жизни. Я добросовестно вёл все эти подсчёты, пока кто – то из русских друзей не сказал мне о том, что важны не деньги, но доступ, или blat (связи и знакомства, которые помогут достать, что нужно) – доступ к городам вроде Москвы, где в магазинах есть продукты, одежда и потребительские товары в количествах и в качестве, недоступных в других местах.
Доступ к лучшим школам и к лучшим местам для отдыха, или к личному автомобилю, или, что является самой ценной привилегией – возможность путешествовать за границу и легально общаться с иностранцами. Или доступ к сети специальных магазинов для элиты, где новый Фиат-компакт советской сборки стоит не обычные 7500 рублей (10 000 долларов), а всего 1 370 рублей (1825 долларов), а ждать получения машину нужно пару дней вместо обычных двух-трёх лет.
Мне пришлось также отвыкать от мысли, что Россия стала современной индустриальной державой, идущей в ногу с развитым Западом, поскольку эта концепция затеняет столько же, сколько открывает. За фасадом современности, ракет, реактивных самолётов и промышленной технологии, лежит отпечаток столетий русской истории, вдавленный в структуру советского общества, в обычаи и характер русского народа. Потому что она остаётся настолько исконной русской землёй, что вновь прибывшие, особенно американцы, с нашей склонностью к мгновенному пониманию, с нашим нетерпеливым отношением к истории, нашей зацикленностью на коммунизме, мы очень медлительны в том, чтобы проникнуть в её суть.
То там, то тут путешественник видит признаки очень традиционной страны: женщины метут городские улицы мётлами на длинных рукоятках, крестьяне, согнувшись в поле, обрабатывают землю мотыгами, продавцы в магазине складывают итог на деревянных счётах. Но прошло несколько месяцев, прежде чем я понял, насколько прошлое России довлеет над её настоящим.
За величественным представлением пятилетнего плана, как я понял, скрывается суматоха, поспешность и ошибочность в производстве, которая наносит такой непоправимый урон качеству продукции, что советские потребители научились проверять дату изготовления товара (примерно так же, как американские домохозяйки проверяют свежесть яиц) с тем, чтобы избежать покупки чего-то, сделанного в последние десять дней месяца, когда навёрстывался план. Вместо одной экономики, как выяснилось, Россия обладает пятью: оборонной промышленностью, тяжёлой индустрией, производством товаров народного потребления, сельским хозяйством и подпольной контрэкономикой, и у каждой из них – свои стандарты. Первая и последняя, похоже, наиболее эффективны. Все остальные – довольно посредственны. Навязываемые пропагандой образы ударников, без устали строящих социализм, рассыпаются в прах при первом же столкновении с ленивыми официантами, нерадивыми ремонтниками или неповоротливыми строителями. «Это – рабочий рай: лучшее в мире место, где рабочий может сачкануть как следует» - как-то сказал мне один молодой лингвист. «Они не могут нас уволить».
Вот эта латентная анархия русской жизни и была для меня самым удивительным явлением. Безнаказанная безалаберность человеческих существ в системе правил. Я заранее знал кое-что о коррупции в СССР, но не мог даже и представить, насколько искусны русские в нахождении путей перехитрить систему, насколько коррупция влияет на основы повседневной жизни. Потом я встретил Клару, студентку Московского государственного университета. Семья Клары жила в захолустном провинциальном городке. Ей страшно не хотелось возвращаться по распределению к ним или быть распределённой как учитель куда-то ещё дальше, типа Сибири. А в Москве ей нельзя было устроиться на работу, потому что не было прописки. (Паспортный контроль следит за тем, чтобы население Москвы не превышало 8 миллионов человек). Но Клара разработала схему брака с москвичом, жилищные условия которого позволяли ему прописать супругу. Один из её ближайших друзей рассказал мне, что Клара заплатила 1500 рублей (её годовая зарплата на первой работе составляла 2000 руб.) за фиктивный брак с братом другого друга, совершенно не планируя провести с ним ни единой ночи. Жених просто исчез после свадебной церемонии. Единственное, что Кларе было нужно, это отметка о браке в её паспорте, и полгода семейной жизни, для того, чтобы получить то, что называется propiska, то есть разрешение на жительство в Москве. Один учёный рассказал мне о паре из провинции, которая пошла ещё дальше, чтобы добиться привилегии жизни в Москве. Они развелись, и каждый из них снова сочетался браком, чтобы получить прописку. Потом они развелись со своими московскими супругами и поженились снова. Когда я взглядом усомнился в его истории, учёный стал настаивать, что это произошло на самом деле. Другие русские говорили мне, что буквально тысячи людей прибегали к так называемым «бракам по договоренности» для того, чтобы жить в таких городах, как Москва, Ленинград или Киев и избежать того, что они считают ссылкой в провинцию.
Меня сильно удивляло то, что для противодействия властям задействуются такие хитроумные схемы и то, что русские, о которых сложилось мнение как о послушной нации, пускаются на такие уловки ради достижения своих целей. Поскольку понятие тоталитарного государства, возможно полезное в качестве общего взгляда для учёных, изучающих политику, не учитывает человеческого коэффициента. По большей части это верно: основная часть русских просто не задумываясь следует правилам. Но частным образом они очень часто прилагают громадные усилия и проявляют невероятную изобретательность для того, чтобы обойти эти правила, пройти сквозь них к своим личным целям. Как с усмешкой сказала мне одна женщина-юрист: «обман системы – наш национальный спорт».
Меня также утешило то, что, по моим наблюдениям, русские совсем не утратили импульсивной непредсказуемости поведения, свойственной персонажам Достоевского. Я был готов к тому, что диссиденты будут на чём свет стоит клясть следователей КГБ, и многие из них это делали, но совершенно неподготовлен к тому, чтобы услышать, как другие диссиденты говорили, что их дознаватели были вежливы, как не был готов к тому, чтобы узнать как с течением лет преследователи и преследуемые порой устанавливали личные связи.
Иосиф Бродский
Для меня стало сюрпризом, когда Иосиф Бродский, поэт-эмигрант, рассказал мне, что его гэбистский собеседник считал себя тоже немного писателем, показывал ему свою прозу и просил советов и критики.
Такое поведение вряд ли является типичным, поскольку иметь дело с политическим сыском любой страны является занятием опасным и происходит такое общение в сильно неравных весовых категориях. Я знал о проявлениях садизма и мелочной мстительности. Но я также знал советских людей, прошедших через трудовые лагеря, людей, которых нелегко запугать, в шутку называвших агентов безопасности, приставленных к ним «мой кагебешник».
Визит Никсона
Еврейская семья, полная горечи по поводу того, что во время визита президента Никсона в Москву в 1974 году их посадили под домашний арест, чтобы предотвратить демонстрации и заявления, рассказала мне о том, как милиционеры, которые их охраняли. Ходили для них в магазин за продуктами. И позже со смехом рассказывали о том, как позже, встретив «нашего парня» в каком-то продмаге один из членов их семьи кивнул ему в знак приветствия у полки с сахаром.
Одной из причин того, что жизнь советских людей так обманчива, заключается в том, что русские в совершенстве овладели искусством не выделяться, они являются мастерами принимать защитную окраску конформизма для того, чтобы выживать или следовать каким-либо особенным интересам, которые, будь они открыты, станут недоступными. Важные элементы российской культуры и интеллектуальной жизни выжили благодаря этому. Во время преследования генетики при Сталине и Хрущёве, например, некоторые биологи находили убежище в химических или физических институтах. Они тайно проводили эксперименты в своей области, прикрывая свою реальную работу какими-нибудь фальшивыми опытами в другой сфере, или даже, как один учёный рассказал мне, ставили опыты на своей кухне. Кибернетики также вынуждены были вести схожее подпольное существование, когда были в загоне под клеймом «буржуазной науки».
Опять же, когда западные рок и джаз были публично заклеймены в прессе косными ревнителями коммунистической морали, несколько советских музыкантов спокойно организовали рок-группы и стали играть «запрещённую музыку». Каким-то образом, футуристические электронный музыкальные студии стали действовать в центре Москвы, сочиняя классные композиции самого модернового западного рока или музыки с космическим звуком, под пульсирующие блики стробоскопа и лучей, напоминающих лазерные. Вся эта сцена – побочный продукт приоритетного внимания, уделяемого советами радиоэлектронике, и одновременно получатель выгоды от этого внимания, находилась далеко за границами официальной терпимости. Да, сказали мне, власти знают об этом, и готовы сделать вид, что ничего подобного не существует, коль скоро это не привлекает внимания и не «скандально», как говорят русские.
Знаток электроники и любитель музыки, который взял меня в эту студию и устроил ошеломительное свето-музыкально-танцевальное представление, попросил меня тогда не писать статью об этом в газету, так как реклама может подвергнуть опасности хрупкое полуофициальное спонсорство. Такого же рода предосторожности были предприняты, когда меня провели на частный концерт очень тяжелого рока. «До тех пор, пока такие вещи не будут хоть как-то приемлемы на официальном уровне», - сказал мне один джазист, - «наше выживание зависит от того, что окружающие о нас не знают. Такова наша жизнь. Самые интересные дела творятся на частном уровне, там, где их не видно. Не только вам, иностранцу, но и другим русским тоже. Я знаю, для вас это звучит дико, но для нас – нормально».
Шансы на то, что иностранцы когда-либо что-нибудь узнают об этом, минимальны. Потому что советские власти возвели множество барьеров на пути нормальных. Простых и открытых контактов между русскими и иностранцами. Те, кто едет в Россию с коротким визитом, обычно эскортируются в делегациях или в составе туристических групп к официальным туристским достопримечательностям и всё время заняты в группах под руководством гидов-переводчиков, ведущих их с раннего утра до позднего вечера. (Несмотря на то, что я ехал в Россию со скептическим отношением к таким россказням, один из гидов Интуриста рассказал мне, что от них, гидов, КГБ требует подробных отчётов об иностранцах, отклывающихся от группы, о говорящих по-русски, об имеющих русских друзей или родственников, с которыми они могут установить контакт. Он даже показал мне комнату с дверью прямо в фойе гостиницы «Интурист» и описал другую в «Метрополе», где офицеры КГБ принимают их доклады.
«Некоторые гиды очень добросовестны в этом отношении, а другие не слишком озадачиваются», - сказал он. «Но делать это должны все. Если не сделаешь, то тебе позвонят и спросят, почему ты не отчитался).
Те, кто едет в Россию на длительный срок, живут за забором. Я помню наш первый подлёт к Москве на самолёте австрийской авиакомпании и слова Анны, глядящей в иллюминатор на пригороды запада столицы под нами. Она воскликнула: «Смотри, там есть дома! Может быть, мы сможем жить в доме, а не в квартире для иностранцев?» Но выбирать мы не могли. Дома, которые она видела сверху, были бунгало, крестьянские izbas или дачи советской элиты. Как почти всех других дипломатов, бизнесменов и журналистов, работающих в Москве, нас просто поселили в многоквартирном доме, одном из полудюжины гетто для иностранцев, предоставляемых советскими властями зарубежным резидентам. Даже квартиру мы не могли выбрать. Возможность жить там, где мы хотели – среди русских – даже не подлежала обсуждению.
Вокруг нашей иностранной общины был проложен cordon sanitaire (фр. санитарный кордон). Двор нашего восьмиэтажного многоквартирного здания на Садово-Самотечной 12/24 был наглухо закрыт от прохода к другим домам, где жили русские, трёхметровым бетонным забором, возведённым так близко к зданию, что парковать машину было очень неудобно. Единственным способом пройти в дом был проход под аркой, где 24 часа в сутки в будке стояли охранники. Они были одеты в обычную милицейскую форму, но на самом деле работали на КГБ.
Советские власти тщетно старались убедить нас в том, что часовые были поставлены для нашей собственной защиты, но этот довод не выдерживал никакой критики. Однажды 12-летния школьная подружка нашей дочери Лори в ужасе позвонила из дома и сказала, что постовой остановил её и стал строго допрашивать, когда она хотела зайти к нам в гости. Он развернул её домой и она боялась повторять попытку, если только Лори не выйдет и не проведёт её (и эта подружка была единственной, потому что все другие школьные товарищи вообще не осмеливались приходить, разве что группой на день рождения). Когда я заявил охраннику, что детям не следует чинить препятствия, он слабо возразил мне, что старается защитить нас от «хулиганов».
В другом случае, Александр Глезер, коллекционер предметов искусства, хотел на дурачка проскочить мимо охранника в мой рабочий кабинет, находившийся в том же здании, бормоча несколько слов по-английски. Его схватили, продержали больше часа в будке – я мог видеть переполненное страхом его лицо через стекло -, пока я убеждал охрану отпустить его. Только когда вокруг нас собралась группа из нескольких корреспондентов, и охранники испугались того, что привлекут нежелательное внимание прессы по поводу столь незначительного события, они отпустили его. И снова их словами в защиты были те, что они, мол, охраняют нас от самозванца, хотя я его хорошо знал и несколько раз заявил им об этом.
Большинству русских даже и в голову не приходило отваживаться проникнуть в нашу карантинную зону. Существовала группа тщательно проверенных переводчиков, горничных, шофёров, уборщиков, ремонтных рабочих, отправляемых УПДК, советским госагентством, в посольства и жилища инстранцев, лица которых были знакомы часовым и проходивших беспрепятственно. Но простых русских останавливали и допрашивали. За три года моего пребывания в Москве практически никто не готов был проходить через такие испытания. Мы могли выезжать за нашими друзьями и привозить их к нам в нашей машине на нашу огороженную территорию, но после того, как мы проделали это пару раз, часовые стали подбегать к машине и заглядывать в окна, стараясь определить личность наших гостей и испугать их.
Другие люди, среди которых даже были известные во всём мире писатели или поэты, отклоняли предложения придти на обед. Я помню, как один писатель с содроганием сказал: «Не смогу находиться в такой атмосфере».
В другой русской чете, которую мы знали, жена, происхождением из семьи коммунистов и гордившаяся своей независимостью, утверждала, что её удерживает не страх, а нежелание отвечать на вопросы охранников по поводу того, кто она такая и почему имеет друзей-иностранцев. Её муж яростно возразил: «Как ты можешь такое говорить? Как можешь притворяться, что не боишься?» Он вздохнул, потом повернулся ко мне и сказал спокойным голосом: «Может быть она и не боится, а я боюсь».
Такого рода страхи придавали однобокость нашей дружбе с русскими: мы бывали у них в квартирах, но они никогда не приходили к нам. Жизнь осложняли и другие способы контроля, типа прослушки телефонов, специальные номера для иностранцев, делавшие машины мгновенно узнаваемыми (наш код был К-04: К соответствовало «корреспонтенту», 04 – Америка), а также запрещение выезжать более чем за 25 км от Кремля без специального разрешения (получить которое значило затратить минимум неделю и часто дело оканчивалось отказом). Однажды жучок в нашем телефонном аппарате был поставлен так халтурно, что звонивший попадал в отдел милиции. Я в тот раз отсутствовал, но мой коллега, Крис Рен, всё время принимал звонки на pult, то есть коммутатор. Понадобилось несколько звонков, прежде чем он понял, куда именно попадает, по вызовам звонивших с жалобами людей. Когда мы сообщили о проблеме, то починка линии была проведена с такой скоростью, с которой ни одна ремонтная работа за всё время моего пребывания в Москве не проводилась.
Но если говорить честно, не только контроль мешает контакту иностранцев с обычными русскими людьми. В силу очевидных препятствий очень немногие иностранцы предпринимают серьёзные и настойчивые попытки встретиться с русскими и узнать их, за исключением предназначенных для них официальных контактов. Комфортный патернализм окутывает иностранную общину. Отсутствие выбора места жительства может представлять афронт ощущению свободы для человека с Запада, но оно избавляет его от хлопот по поиску жилья и в то же время изолирует от случайных встреч с простыми русскими людьми. То же самое касается покупок. Советские власти организовали сеть специальных валютных продуктовых магазинов, в которых хотя периодически кончаются самые обычные продукты типа помидор, тунца, апельсинового сока или клубничного варенья, намного лучше снабжаются и более дешевы по сравнению с простыми государственными магазинами. В результате очень немногие иностранки ходят в русские магазины или сталкиваются с тем, что значит для простой русской женщины делать покупки.
Точно таким же образом, большинство иностранцев передвигаются на машинах и не могут общаться с русскими, которые практически исключительно все садятся в автобус, трамвай, или спускаются в метро. Существование в гетто подкрепляется наличием в нём иностранных школ – французской, немецкой и англо-американской, организованных западными посольствами . Государственное агентство УПДК, поставляющее горничных и переводчиков, также даёт уроки балета, языка, физкультуры, а также время от времени организует туристические поездки для жён дипломатов.
Каждое посольство крупной страны имеет в своём распоряжении загородный дом для отдыха на природе, пикников и вечеринок. Примерно в ста милях к северо-западу от Москвы, в Завидово, на Волге, находятся правительственные коттеджи, которые иностранцы могут арендовать для того, чтобы приобщиться к жизни деревенской России. (Один русский друг, имеющий катер и ходящий на нём по Волге, однажды получил суровое предупреждение от охранников держаться подальше от района, где могут быть иностранцы). К западу от Москвы, за живописным сосновым лесом, находится, на Москве-реке «дипломатический пляж». Но если иностранец попытается проникнуть подальше вдоль реки, где русские купаются или удят рыбу, его остановят милиционеры, которые запишут номера его машины и отправят, как всех иностранцев, в свою зону. Останавливаться на дороге, ведущей к дачному посёлку, также запрещено.
Следствием такой привилегированной сегрегации является то, что большинство иностранцев, даже восточноевропейцев, стараются держаться проторенных путей. Свои московские командировки они проводят в своём обществе и время от времени выбираются в музеи и в турпоездки. И если исключить официальное взаимодействие с русскими, их жизнь вскоре начинает походить на продолжительный круиз на роскошном лайнере с одними и те ми же партнёрами, встречаемые ежевечернее за столом игры в бридж.
Но сколь бы удивительным это ни казалось, вся эта механика раздельной жизни совершенно не мешает любознательному, целеустремлённому иностранцу, говорящему по-русски, встречаться с русскими и узнавать их поближе. Однако эти ограничения, несомненно, ведут к тому, что по большей части те люди, с которыми иностранцы стараются общаться, являются людьми необычными в той или иной степени. И это обстоятельство, конечно, влияет на окраску восприятия России иностранцем.
Целый слой людей, количество которых измеряется тысячами, был создан советской системой для работы с иностранцами. Мы называли их «официальными русскими», но мы не имели в виду только государственных официальных лиц. Потому что этот слой распространяется и на высокопоставленных журналистов, на гидов «Интуриста», переводчиков, специалистов института США и Канады или Института мировой экономики и международных отношений, высокопоставленных работников «Внешторга», партийных учёных и администраторов. Практически каждое советское учреждение, начиная от Красной армии и заканчивая Союзом писателей или Русской Православной церковью, имеет свой отдел внешних сношений, предназначенный для связи с иностранцами. Круг иностранцев тоже очерчен чётко, так что я, в своей поездке на Байкал, оказался окружённым теми же специалистами, что и Тед Шабад, другой репортёр Нью-ЙоркТаймс, десятью годами ранее.
Эти «официальные русские», имеющие лицензию на общение с иностранцами, имеют задание пропагандировать образ России в соответствии с линией газеты «Правда»: Россию научных успехов, социалистической рабочей демократии и Россию как современное государство всеобщего благосостояния. Несмотря на то, что я имел рабочие отношения примерно с 30 такими людьми, было очень тяжело, хотя и возможно, понять, что они на самом деле думают о жизни и узнать их близко в личном плане. Мой опыт был далеко не единственным. Я знал посла Швеции, пробывшего несколько лет в Москве, который жаловался, что ни разу не был приглашён в гости его коллегами из МИДа. Как сказал посол, даже когда у его официального русского коллеги умерла мать, его держали на почтительном отдалении. Он позвонил в МИД, чтобы спросить адрес коллеги с тем, чтобы послать ему соболезнования и цветы, но министерство отказалось сообщить адрес. Ему посоветовали послать цветы на адреса МИДа. С другими иностранцами обращались по-другому, но результаты часто были похожими. Саржент Шрайвер, https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%A8%D1%80%D0%B0%D0%B9%D0%B2%D0%B5%D1%80,_%D0%A1%D0%B0%D1%80%D0%B4%D0%B6%D0%B5%D0%BD%D1%82
юрист-международник и кандидат в президенты, рассказал мне, что не только был встречен в Москве на высшем уровне, но и приглашался в гости домой к нескольким руководителям и представителям Министерства внешней торговли. Гостеприимство было сердечным, по его словам, но разговор – сухим. «У меня было то, что в дипломатии зовётся обмен мнениями», - сказал Шрайвер, «но у меня ни разу ни с одним русским не состоялось того, что мы с вами назвали бы разговором».
Для человека, находящегося в уютной гостиной дома на Западе, привыкшего к оживлённому обмену мнениями, свойственному открытому обществу, очень трудно представить себе, какое препятствие создаёт такой фасад некоммуникабельности. Меня часто спрашивали люди, живущие на Западе, составляет ли цензура проблему для репортёров, работающих в России. Фактически нет. Цензура на исходящие сообщения была отменена Хрущёвым в 1961 году, и большинство репортёров теперь уже не посылают свои статьи живьём по телексу или телеграммами (хотя фотографии должны проходить цензуру). У русских есть другие способы работы с журналистами, которые суют свой нос в дела, которые власть хотела бы скрыть. Самый распространенный способ – это преследования, брань за их статьи, вызовы на ковёр для отчёта, обычно частным образом, но иногда и в прессе. Время от времени прокалывают шины или журналиста избивают нанятые милицией бандиты для того, чтобы предотвратить нежелательные контакты. Однажды во время моего пребывания, двух западных журналистов допрашивали сотрудники КГБ в ходе расследования уголовных дел, заведённых на диссидентов, что заставило бояться всех. Чаще всего, советский министр иностранных дел просто запрещает репортёрам выезжать за пределы Москвы или принимать участие в официальных интервью, если партия обидится на их статьи. Несколько раз это случалось со мной. Один раз, в качестве наказания, меня не включили в групповое интервью американских корреспондентов с Брежневым накануне встречи в верхах. И, наконец, корреспондентов высылают или вынуждают уехать, что случилось с четырьмя моими коллегами, пока я был в Москве.
И тем не менее, эти домогательства, на самом деле составляют меньшую проблему, чем цензура. Не та цензура, которая немедленно приходит на ум человеку с Запада, а само-цензура большинства русских, препятствующая их открытому разговору о своём обществе с чужими людьми. Для большинства народа – это привычка, родившаяся из страха и лояльности. Но в конечном итоге она восходит из общенациональной мании приукрашивать реальность во что бы то ни стало, и скрывать тайные пороки и достоинства русской жизни или неудобную правду, которая не соответствует коммунистической пропаганде.
Почти все в той или иной степени участвуют в негласном договоре, состоящем из того, чтобы не открывать тот факт, что советская жизнь не соответствует претензиям партии, идёт ли речь о лукавом утверждении, что произведения советских писателей не подвергаются цензуре, либо о сказке про то, как люди более 100 национальностей живут в СССР в счастливой гармонии, или хотя бы о глупой выдумке про то, что при социализме официантки не хотят получать чаевые и не нуждаются в них.